Тяготение молодого Мясковского к символистской поэзии выражено весьма отчетливо

Если романсы зрелого периода творчества Московского весьма типическое явление в истории советского романса, то ранние романсы не менее типичны для русской музыкальной культуры предреволюционных десятилетий. Они как в зеркале отражают в себе круг интересов значительной части русской художественной интеллигенции. В эти годы Мясковский пережил полосу увлечения символистской поэзией, отдав особенно большую дань творчеству Зинаиды Гиппиус. На слова этой поэтессы в 1904—1908 и в 1913—1914 годах им создано двадцать семь романсов, вошедших в циклы «На грани», «Из 3. Гиппиус», «Предчувствия». На втором месте по количеству музыкальных «откликов» следует поставить Бальмонта (двенадцать романсов ор. 2 и вокальная сюита «Мадригал», ор. 7), на третьем — Вяч. Иванова («Три наброска», ор. 8). Таким образом, тяготение молодого Мясковского к символистской поэзии выражено весьма отчетливо, не менее отчетливо сказались в этих произведениях и новые стилистические тенденции, возникающие в жанре романса на рубеже XIX и XX столетия.

[1] Цикл «Размышления» включает семь стихотворений: «Мой дар убог», «Чудный град», «Муза», «Болящий дух врачует пеонопенье» (изъят автором во втором и последующих изданиях), «Бывало, отрок звонким кликом…», «Наяда», «Очарованье красоты в тебе,..».

Но если мы обратимся к романсам, помеченным опусом первым (цикл «Размышления» на слова Баратынского—1907 год) [1], то мы почувствуем в них преждевсего живую преемственность с лучшими, благороднейшими традициями русского классического романса, традициями, воспринятыми не ученически, а творчески. Очень ясно ощутима в них связь с философской лирикой Римского-Корсакова — одного из учителей Мясковского (в этом смысле весьма показательно уже само название цикла: «Размышления»).

В этом раннем произведении Мясковского не случаен ни выбор поэта, ни выбор стихотворений из его наследия. Баратынского можно назвать поэтом мысли, сущность его творчества афористически точно определена Пушкиным: «Никто более Баратынского не имеет чувства в своих мыслях и вкуса в своих чувствах» [1].

Именно поэтому, анализируя «психический состав» музыки Мясковского в своем очерке-портрете композитора, Асафьев писал «о далях русской поэтико-философской лирики». В музыке «северного гуманиста-лирика» ему слышалось «нечто веневитинское, тютчевское или, как только что вспомянуто, из Баратынского» [2].

Отбор стихотворений для цикла «Размышления» целеустремлен, подчинен единой идее. Если мы попытаемся определить основную тему цикла,— аналогия с творчеством Римского-Корсакова станет еще убедительнее. Тема «Размышлений» — назначение искусства, долг художника — неоднократно привлекала к себе в те годы внимание русских художников различных направлений, она была предметом волнующих споров и дискуссий.

Вокальный цикл Римского-Корсакова «Поэту», созданный композитором в 1897 году, является выражением его художественного credo, ответом на вопрос о назначении художника.

На тот же вопрос десятилетием позже отвечает и Мясковский, только начинавший тогда свой творческий путь. Из семи выбранных им стихотворений Е. Баратынского шесть прямо или косвенно говорят о творчестве, об идеале прекрасного, и только одно («Наяда») не затрагивает этой темы.
[1] А. С. Пушкин. Отрывки из писем, мысли и замечания. Полное собрание сочинений, т. XI. АН СССР, М.—Л., 1949, стр. 52.

[2] Б. В. Асафьев. Избранные труды, т. V. М., 1957, стр. 124.
Особенно значительно по мысли стихотворение, открывающее собой цикл и являющееся как бы прологом к нему.
Мой дар убог, и голос мой негромок,

Но я живу, и на земле мое

Кому-нибудь любезно бытие.

Его найдет далекий мой потомок

В моих стихах; как знать? Душа моя

Окажется с душой его в сношеньи,

И как нашел я друга в поколеньи,

Читателя найду в потомстве я.
Истолкование искусства как дружеского голоса, обращенного не только к современному, но и к грядущим поколениям, отражает очень существенные особенности творчества самого Мясковского и противостоит эстетическим позициям ряда художественных направлений того времени, декларировавших принцип «искусства для искусства».

Это прекрасное стихотворение дополнено другими, говорящими о художественном идеале поэта, оказавшемся близким и композитору. И не случайно Б. Асафьев процитировал слова одного из романсов ор. 1, считая их своего рода программой всего творчества Мясковского:

«Тут не раз — писал Асафьев — при соприкосновении с теми страницами его произведений, где он «маскирует» свою искренность и душевность иглами колких интонаций и якобы сложной механикой рассудочных звукосопоставлений,— вспоминается поэзия Баратынского и его стихи, которыми Мясковский воспользовался для одного из своих обаятельных юношеских романсов:
Не ослеплен я Музою моею:

Красавицей ее не назовут…
ибо у нее нет ни склонности, ни дара «приманивать изысканным убором, игрою глаз, блестящим разговором». Но зато как поражен бывает мельком свет
Ее лица необщим выраженьем,

Ее речей спокойной простотой…» [1],
[1] Б. В. Асафьев. Избранные труды, т. V, стр. 124.

Все подробности институт флебологии в москве на сайте.