Театр удивлял

Порой текст не подвергается внешним изменениям, но звучит конфликтно по отношению к объективному содержанию пьесы. Так, в одном спектакле «Горе от ума», поставленном для юных зрителей, сохранен весь авторский текст, структура пьесы. Но множество реплик и даже монологи Чацкого, исполненные социального пафоса, практически зал не. слышит. Это входит в замысел: режиссер делает все, чтобы зал их не слышал. Каким бы парадоксальным это ни показалось, но режиссера, Как видно, увлекла идея на материале пьесы заявить о своем неуважении к детскому залу, якобы неспособному понять великое произведение. На увиденном нами спектакле был своего рода водораздел между сценой и школьниками, сидящими в зале. Театр удивлял, поражал, эпатировал юных зрителей своим прочтением пьесы, а* школьники встречали каждого персонажа смехом, удивленными возгласами. И действительно, было чему удивляться. Софья, Лиза ,и другие лица женского пола одеты в платья, расписанные под надгробные колонны, перехваченные лентой. Дом Фамусова схож с кладбищем, где от сцены к-сцене появляется все больше бюстов-памятников. Гости на балу — застывшие, Неподвижные мумии, выходящие каждый из-за своей колонны-Надгробия. Лица их -^зеленые лики мерт-веиов. Кажется, что сердца их не бьются, мысль остановилась, лишь что-то монотонное, нечленораздельное, маловразумительное слетает с губ. Чацкий раздавлен этим ра-стуШим количеством надгробий, они теснят его со всех сторон. Герой как бы помнит мысль Пушкина: «Первый признак умного человека —с первого взгляду знать, с кем имеешь дело, и не метать бисера перед Репетилрвыми…»1. В этом спектакле Чацкий знает: его «мильон терзаний» не поймут, не только Репетиловы, но главным образом зрители. Что метать перед ними «бисер» искрометных мыслей героя! И, сказав лишь первую строку монблога «А судьи кто…», Чацкий устремляется либо куда-то, вбок, в кулисы, либо назад, за колонны. Там неразборчиво, невнятно, не заботясь о том, Слышат его или нет, актер и произносит грибоедовский текст, с трудом продираясь через тесноту памятников. В данном случае, повторяем, избиение авторского слова, да еше поэтического, отвечает замыслу режиссера: чем меньше слышат, тем лучше, зал все равно не способен понять глубину, масштабность авторских мыслей. Зато прямо в зал, сря на авансцене, в непосредственном общении со зрителем, четко и ясно произносит свой текст Репетилов. У актера грим, делающий его похожим на Грибоедова. Его, Грибоедова, прическа, его очки, фрак синего тона. Автор, стало быть, низведен здесь до уровня Репетидова, пылко расточающего свои «передовые идеи» зрителям. А школьники приравнены к «почти мертвецам» на балу, неспособным воспринять то благородное, высокое, что несет личность Чацкого. Их удел — репетиловское слово-фальшивка, слово-оборотень, слово-псевдодеяте Льноеть. Именно такое слово и произносится в спектакле крупным планом. Слово же одухотворенное оттеснено, изолировано, отторгнуто на задний план, размыто, затеряно. Образец-Выхолащивания духа первоисточника, выхода за пределы «объективного ядра» пьесы, сделавшие слово автора вовсе ненужным при полном формальном его сохранении.